Форум "ДЕТИ ЛЕЙТЕНАНТА ШМИДТА" Сибирь

Девушки, поздравляю всех с праздником Весны!

Любовь моя первая…

* * *

Прости меня, первая,
Единственно верная,
Шальная, летящая,
Любовь настоящая.
Прости, безответная,
Единственно светлая,
От Бога заветная,
Навеки бессмертная
Любовь моя первая,
Любовь моя первая…

В девять лет, в третьем классе, меня посадили за одну парту с мальчишкой. Тогда ведь учеников младших (и средних) классов усаживали друг с другом без их желания (как это делают сейчас – не знаю). И мы с этим мальчишкой просидели вместе четыре года. Бог мой, сколько же неприятностей он мне доставил! Стукнуть всем, что под руку подвернется – запросто! Сломать какую-нибудь безделушку, которыми мы с девчонками хвастались друг перед другом, – значок там, или заколку, – милое дело! Толкнуть меня локтем в момент, когда я пишу, чтобы строчка в тетради съехала – особое удовольствие! Отобрать и спрятать, скажем, линейку и карандаш перед уроком геометрии – в порядке вещей! И даже, например, подкараулить возле школы, пихнуть в сугроб и закидать снежками – и такое бывало.

Нет, я давала сдачи, конечно. Но, как теперь понимаю, – слабовато. И когда на память приходит какой-нибудь эпизод – ух, попался бы мне этот мальчишка под руку – врезала бы ему от души!..

Хотя… небольшая польза от него имелась. Я была отличницей, но я – ярко выраженный гуманитарий. Литература и история – это моё. А вот математика и физика мне давались с трудом. У него же, наоборот, рано проявился физико-математический склад ума. Смотрел на любую задачу – сразу видел правильный ответ. Решение расписывать ему было лень. Но делал над собой усилие – расписывал. Если надо – и за меня. Варианты у нас обычно были разные, но он свой делал очень быстро. И если видел, что я не врубаюсь, – молча брал мой и решал.

А в седьмом классе нас рассадили. И очень-очень скоро в нем произошла разительная перемена. Он вдруг резко повзрослел. Не внешне – а как личность…

Вы знаете, что такое благородство? Подлинное, глубокое, которое в крови, которое не выставляют напоказ, не ждут за него награды, не бравируют от случая к случаю, – оно просто есть, и всё.

Подростки все – страшные эгоисты. Это естественно. Они находятся на этапе самоутверждения и видят себя центром мира. И вот, когда мы все думали, каждый про себя: ах, меня недооценивают, меня недостаточно уважают, ну, как же они все не понимают, что я – такой уникальный, я самый лучший, самый умный, самый красивый! Вдруг – рядом с нами появляется человек, который в таком возрасте живет не для себя, а для других. В книгах мы, конечно, об этом читали. Но когда это происходит вот здесь, в обычной, рутинной жизни… Раз, другой, третий… А потом – практически каждый день. Начинаешь изумляться. Так не бывает!.. Бывает.

* * *

…Описывать это словами – трудно. Слова иногда бессильны. И я боюсь, что не смогу донести… Но попробую. Вспоминаются мельчайшие мелочи, но ведь именно из мелочей состоит жизнь!

Когда мы учились в седьмом классе (нам было по тринадцать, лишь некоторым – по четырнадцать лет), странный и неприятный инцидент произошел как-то раз на уроке биологии. Учительница собиралась выставить в журнал оценки за самостоятельную работу. И вдруг обнаружила, что у нее исчез пишущий стержень в ручке – ручка лежит на столе пустая. Она сразу решила, что это кто-то из учеников нашего класса злокозненно выкрутил стержень, чтобы не дать ей поставить плохую отметку. Честно говоря – мысль бредовая – это раз! Ручку легко заменить, это даже не стоит разговора – это два. Я сама сейчас, давным-давно работая в системе образования, всегда ношу с собой несколько ручек и не делаю из этого проблемы. Но, видно, учительнице, даме средних лет, кто-то в тот день нахамил в транспорте, а может – в личной жизни что приключилось… Словом, она обрушила на нас длиннющую тираду о том, какие мы подлецы и мелкие пакостники!.. И что совести у нас нет!.. И вообще, на нас пробы ставить негде!.. И пусть немедленно (голос ее уже перешел на визг) признается тот, кто это сделал!..

Тут один из мальчишек молча встает, берет собственную ручку, выкручивает из нее стержень, в полной тишине подходит к столу учительницы, вкручивает этот стержень в ее ручку и возвращается на свое место.

Вот, вроде бы, речь идет о такой мелочи… А смотрелось все это как сцена из эпоса. Он был еще маленьким мальчишкой, но повел себя так по-мужски, и столько внутреннего достоинства было в каждом его жесте, что учительница, помолчав, произнесла вдруг совсем другим, нормальным, человеческим голосом:

– Это, конечно, очень благородно с твоей стороны (назвала его по имени), но все же…

Она не закончила. Сама устыдилась продолжать. И чувствовалось, что она говорит с ним, как слабая женщина с сильным мужчиной.

В другой раз, однажды, когда мы пришли на урок в кабинет русского языка, то увидели несколько опрокинутых цветочных горшков, и землю из них, разбросанную по всему кабинету. Может быть, это успел вытворить и кто-то из наших. Но скорее всего, это проделали ученики класса, который занимался здесь на предыдущем уроке. Как бы там ни было, – прозвенел звонок, вошла учительница, начала ахать и охать и чуть ли не за сердце хвататься. И тоже «покатила бочку» на нас всех – мы и такие, и сякие!..

Он и этот поток обвинений прекратил одной фразой: «Перестаньте. Я останусь и уберу». И правда, остался. Видно было, как учительнице перед ним неудобно, ведь ежу понятно, что он тут ни при чем.

Подобные ситуации возникали регулярно. Дети есть дети – они хулиганят. Учителя есть учителя – они возмущаются, пытаются найти виновника. А он на любое обвинение, выдвинутое против класса, отвечал спокойно: «Это я виноват». И – как отрезал. Дальше допытываться бесполезно. И глупо читать ему мораль. Потому что он сам – воплощенная совесть.

Ему на несколько месяцев раньше большинства из нас исполнилось четырнадцать. А с четырнадцати лет принимали в комсомол. Он стал одним из первых комсомольцев в классе. И его выбрали комсоргом.

* * *

…Комсомол – это нечто очень дорогое для меня. И идеология тут ни при чем. «Комсомол не просто возраст, комсомол – моя судьба!» (с) Вся наша жизнь в старших классах протекала в комсомоле, кипела и бурлила! На комсомольской организации было всё: и учеба, и общественная работа (которой было завались!), и праздники – как государственные, так и школьные, и личные, и какие угодно! И походы. И летняя практика. И шефские предприятия… И вообще всё, что происходит – в мире, в стране, в городе, в жизни каждого из нас.

Отдельно хочу заметить: мне очень греет душу, что, по крайней мере, два героя этого форума – Виталий Гасаев и Александр Федоров – были комсоргами. И, судя по всему, неплохими!.. )))

Комсомольские лидеры – это особая каста. Насмотрелась я на них… В том числе и тогда, когда комсомола уже не стало. Были среди них такие, кто умел ловко выступать на собраниях, произносить трескучие речи, имитировать бурную деятельность, получать должности и всевозможные блага – и жить в свое удовольствие. Нынешние начальники-бюрократы всех уровней – в основном, выходцы из комсомола. Хорошо, если просто бюрократы, а то и откровенные хамы и воры.

Были и такие, кто, казалось бы, сам работал много, но именно ради себя, ради своей карьеры. Были и те, кто душевно пел песни у костра под гитару, трепался о высоких материях, но когда дело доходило до повседневной тяжелой работы – палец о палец не хотел ударить – как же, тонкая натура!.. И так далее… Это жизнь. А не книги о Павке Корчагине или Олеге Кошевом. Да и время другое…

Приведу несколько отрывков из моих школьных сочинений. Я частенько использовала предлагаемые свободные темы, чтобы рассказать о нем. Я просто смотрела на него и удивлялась. И хотела донести свои мысли до того, кто понял бы. А с учительницей литературы у нас были супердоверительные отношения, она ценила меня и по-человечески уважала. Представляю, как сложно ей было ставить оценки за эти сочинения! А ведь приходилось…

Итак, несколько дальнейших текстов мною были написаны в мои пятнадцать-шестнадцать лет. Сейчас я просто перепечатала их на компьютере из старых, пожелтевших тетрадок. В скобках курсивом выделены современные пояснения. Всё остальное – сохранено до буквы. Сначала хотела исправить этот подростково-максималистский стиль, а потом вижу – сам текст сопротивляется исправлениям. Ну, и не стала ничего исправлять… Так что – послушайте меня из 88-89 года…

* * *

«… В классе слышался сдержанный гул. Все двигались, шумели, переглядывались, но никто не мог сказать ничего подходящего. На всех лицах, в большей или меньшей степени, отражалось беспокойство. А перед классом стоял паренек, приковывавший к себе всеобщее внимание. Он плакал. Плакал, не опуская головы, не смахивая слез. Видно было, что он изо всех сил старался взять себя в руки. Когда он говорил, голос его звучал звеняще-спокойно. Но слезы все набегали. Время от времени он поднимал правую руку, призывая к тишине. Класс – это были мы, девятый «А». А паренек – наш комсорг.

– Да, я отказываюсь от своей должности. Переизбирайте меня. Если вы… – у него сорвался голос, и он вынужден был остановиться, чтобы овладеть собой. – Если вы оставите меня комсоргом, я не буду вести никакую работу, и вам все равно придется меня переизбрать. С меня хватит. Пусть теперь кто-нибудь другой…

От стены к стене расхаживал классный руководитель и подливал масла в огонь:

– Но не забывай, что кроме слова «хочу» есть и слово «надо». За отказ от своих обязанностей тебя могут…

– Я знаю! Исключить из комсомола, – с вызовом продолжил комсорг. И тихо, чуть слышно добавил: – Ну и исключайте…

А потом опять дерзко:

– Сколько можно! Вы выбрали меня комсоргом, а хоть кто-нибудь выполняет то, что я говорю? Всем до лампочки! Никому ничего не надо! Хоть один поддерживает меня? Да ни разу такого не было! Я уже два года комсоргом, я не могу больше! Я, конечно, сам виноват, не умею с вами разговаривать, но, значит, я не способен… Раньше я пытался что-то сделать, что-то организовать. Теперь я окончательно разочаровался в классе. Мне надоело одному расшибаться в лепешку!..

Он умолк. У него снова перехватило дыхание.

Вопрос о комсорге обсуждался на комсомольском собрании уже битый час. В первый раз в жизни наш комсорг позволил себе по-человечески устать. Он одним из первых в классе вступил в комсомол и сразу же стал главой классной организации. Когда мы были еще седьмым «А». С тех пор мы только и слышали, что у нас прекрасный комсорг, что нам с ним повезло, что он лучше всех в школе, что он неравнодушный, активный, надежный. Мы никогда не пытались представить себе, сколько силы воли ему требовалось для этого. Когда он вел классные собрания, на него было любо-дорого смотреть – серьезный, умеющий реально рассуждать и доходчиво объяснять, умеющий поддерживать дисциплину и вызывающий уважение к себе. Авторитет нашего класса, благодаря ему, резко повысился. Причем все похвалы доставались нам, а за неудавшиеся дела класса отвечал почти всегда он один. Он сам «вызывал огонь на себя», говорил, что виноват он, и только он. А мы считали это в порядке вещей. На каждых новых выборах он на «ура» проходил комсоргом снова и снова. А нам казалось, что он должен быть безмерно счастлив – как же, ведь мы оказывали ему такое доверие! Он действительно был счастлив на собраниях, когда за него поднимался лес рук, когда в конце мы поздравляли комсорга бурной овацией. Но… проходил день-другой, и все текло по-прежнему. Пусть он поддерживает авторитет класса, на то он и комсорг, а нас оставьте в покое! И вот к чему это привело… С отчаянием выплеснулась из него резкая отповедь всем нам, некоторым – незаслуженно, но большинству – за дело. Что ж, человек – он же не железный. Но… как же мы… без него?..

– Какой гордый! – передернула плечами девчонка за первой партой. – Ну и пусть не считает себя незаменимым! Не хочет – не надо!

Я уверена, что девчонка эта не думала так, как говорила.

Классный руководитель стал у каждого персонально спрашивать, кого он предложил бы в комсорги. Почти все каким-то осторожным тоном ответили, что лучше прежнего комсорга не может быть никого. Не в силах более сдерживаться, стоявший перед классом паренек закрыл лицо руками и отвернулся.

– Ничего, ничего, – покровительственным тоном заметил классный руководитель. – Привыкать надо. Тебе, с твоим складом характера, обязательно предстоит работать с людьми…

– Я дворником пойду работать! – выкрикнул паренек и зарыдал почти в голос.

Классный руководитель расхохотался. Его смех был таким контрастом общей атмосфере, что все удивленно и с осуждением посмотрели на него.

– Да я радуюсь, что он принимает все так близко к сердцу, – пояснил классный руководитель.

У меня, да и не только у меня, в тот момент бился в голове вопрос: «Что же теперь будет?». Мы еще не понимали до конца, но чувствовали, что спасти положение может только мужество, которое обязательно, непременно найдет в себе этот мальчик. Он смотрит на нас и, всё ещё вздрагивая от слез, пытается улыбнуться. Не сразу, но у него это получается.

Это было 12 февраля 1988 года. В тот день нашему комсоргу исполнилось шестнадцать лет.»

* * *

«… Мы готовились всем классом к выступлению на организованном нами общешкольном мероприятии. Это был монтаж публицистического материала на сцене. Много задействовано людей, большой объем текста, длительное время выступления. Много приготовлений, времени, сил, нервов.

На генеральной репетиции, за день до мероприятия, всем впервые пришлось стоять на ногах на протяжении всего чтения. Стоять на одном месте. Неподвижно. Тут только мы все поняли, как это непросто. Под конец уже никого ноги не держали. И, мягко говоря, недоумение вызвало то, что один из нас, дочитав свой текст, когда до конца оставалось больше половины от общего времени, вдруг пошел и сел в зале. После окончания репетиции мы завозмущались:

– Неплохо устроился! Ты что, особенный?

И так далее.

Он просто ответил:

– Я не могу стоять.

Дальше объяснять не стал. Потом уже мы узнали, что он, идя на репетицию, неловко упал и подвернул ногу (позже определили, что вывихнул). Теперь наступать на нее было очень больно.

На следующий день в классе его вызвали к доске. Он медленно поднялся со своего места и пошел. Учительница несколько раздраженно спросила:

– А не хромать можно?

– Нельзя, – виновато проговорил паренек.

И вот – вечернее выступление. Приняв во внимание опыт генеральной репетиции, мы решили поставить на сцене стулья – все время стоять представлялось физически невозможным. Нас было четырнадцать человек. Но по какой-то причине стульев оказалось тринадцать, и никто этого не заметил. Только когда мы, взволнованные, торжественные и строгие, поднялись на сцену в эффектной полутьме и заняли свои места, обнаружилось, что одной девушке некуда сесть. Что делать? А ничего. Выступление уже началось. Она стояла за спинкой моего стула и, видимо, приготовилась стоять так весь вечер. Замечу между прочим – напротив сидело шестеро парней. А слева от меня, в глубине сцены, – еще один. Скоро этот один поднялся – в его «роли» был момент, когда он должен был выйти вперед со своим заключительным монологом. Изо всех сил стараясь не припадать на больную ногу, он подошел к краю сцены, сказал свои слова, а потом так же осторожно и медленно вернулся назад, но не сел на свое место, а встал позади всех сидящих. В этот момент девушка, что сидела рядом с ним, шепотом позвала ту, которой не хватило места:

– Иди скорей сюда! Он ушел специально, чтобы ты села!

А потом наши мальчишки уносили стулья из зала. И он вместе с ними.»

* * *

«… Осенью прошлого года мы, десятиклассники из нашей школы, а также ребята из других школ района вместе ездили «на помидоры» в колхоз. Выгрузившись из автобусов, мы еще довольно долго шли до этих самых помидоров, которые нам предстояло убирать. Неожиданно перед нами возникло препятствие – ров, канава, не знаю, как назвать точнее. Откуда она здесь взялась и для чего предназначалась, я сказать затрудняюсь. Но эта канава явилась для нас малоприятным сюрпризом. Она была не настолько узкая, чтобы ее можно было перепрыгнуть. Приходилось сначала спрыгивать на дно, а затем взбираться на очень крутой склон, высотой примерно в наш рост, куда иначе как ползком едва ли можно было залезть. Девчонки видели эту канаву впереди и, полушутя, полусерьезно, причитали:

– Вот сейчас я туда прыгну и останусь там!

Несколько мальчишек первыми достигли преграды и выбирались оттуда, кто как мог. Все спешили, облегченно вздохнув, хотя и порядком измазавшись, покинуть это место. И тут один из них обернулся. Что он увидел? Он увидел разношерстную толпу старшеклассников – сколько нас там было, человек двести или триста, – которая приближалась к злосчастной канаве. Всем нам предстояло проделать то же, что и этому мальчишке. Да, будем рассуждать здраво: если человеку мешает жить только глинистая канава, встретившаяся на пути, то он может считать себя счастливым. Но мы тогда были далеки от ощущения счастья, и парень понял это. Честное слово, мне бы никогда в голову не пришло, будь я на его месте, сделать то, что в следующую минуту сделал он, а ведь это так просто и естественно! Ничего подобного не пришло в голову и остальным тремстам мальчишкам и девчонкам. А вот ему пришло.

Он окликнул своего приятеля, отошедшего было от канавы, и перекинулся с ним несколькими словами. Сейчас же они встали вдвоем у края канавы и начали подавать руки тем, кто выбирался из нее. Вот и всё. Один из них брал кого-нибудь за правую, другой – за левую руку, и вместе они вытаскивали человека из канавы (Напоминаю – склон был отвесный, глубина – в человеческий рост, поэтому приходилось поднимать каждого буквально на весу). На такое требовалось немало сил. Могу поручиться, что, по крайней мере, три четверти всей толпы, подошедшей к канаве, вытащили из нее два друга (Еще замечу – никто больше не догадался им помочь. А ведь многие парни были гораздо выше ростом и крепче телосложением, чем эти двое). Они едва успевали подхватывать парней и девушек, работали безостановочно, как на конвейере. Я сама, волнуясь, протянула им руки. Никогда не забуду, с какой силой они выдернули меня наверх – я и опомниться не успела! А им это вроде бы ничего не стоило. Слышала, как за моей спиной девчонки непритворно благодарят:

– Ой, вот спасибо!»

* * *

«… Летом (перед десятым классом), в июне месяце, наш классный руководитель взялся сам со своими учениками отремонтировать школу, чтобы не приглашать рабочих. Он долго и темпераментно излагал свою идею нашим мальчишкам, но те встретили ее без энтузиазма. С грехом пополам он сколотил себе «бригаду» из добровольцев-старшеклассников. Несколько дней работы – и «бригада» развалилась. Мы, девчонки, в это время отрабатывали практику секретарями-машинистками на заводе «Кристалл». До нас доходили слухи о том, что мальчишки все из школы разбежались, и наш классный остался с двумя, да и то один из них приходит от случая к случаю. Зато другой «пашет» так, что его просто жалко. Зачем ему все это, почему он не ушел, не могли понять девчонки, побывавшие в школе.

Как-то раз, после окончания практики, мы втроем, с подругами, зашли по делу в школу, в свой уже отремонтированный класс. Вдруг дверь открылась, и из коридора, где ничего не было видно из-за известкового тумана, образовавшегося от распылителя, в класс вошло совершенно фантастическое существо. На нем был измазанный халат чуть не до пола длиной. Второй халат, рукава которого завязывались на голове, закрывал голову, плечи и глаза существа. Остальную часть лица скрывал респиратор. Словом, мы даже испугались, особенно когда неизвестный, не снимая респиратора, стал что-то говорить.

– О, господи! – только и мог воскликнуть кто-то из нас.

Вошедший круто повернулся назад к двери. От этого движения халат, закрывавший его лицо, на секунду раздвинулся. Девчонка, которая стояла к нему ближе других, вдруг крикнула:

– Подожди, подожди!.. Кто это там?

«Там», вероятно, означало – под халатами и респиратором. Он замер. Она назвала его по имени:

– Ты, что ли?

Он оттянул немного маску респиратора. Мы увидели его несколько смущенную улыбку.

Тем летом он оставил на ремонте в школе изрядную часть своего здоровья…»

* * *

Я процитировала совсем небольшую долю из того, что писала о нем в своих сочинениях. Имени его никогда не называла. Но все понимали и так. Учительница литературы у меня попросила разрешения дать это почитать другим учителям. Я, разумеется, согласилась.

Вообще, мне, учившейся в самой обыкновенной школе, необыкновенно повезло с учителями! Считаю, что среди них было много настоящих талантов, в своем роде – чуть ли не гениев! Правда, вот классный руководитель, которого нам поставили в девятом классе, был довольно безбашенный. А класс, надо заметить, выдающийся! Тридцать три ярких личности! Практически всех вспоминаю с восхищением, и о каждом могла бы историю рассказать! Я училась в этом классе все десять лет…

Так вот, классным руководителем весь девятый класс мы пытались «руководить» – толком не вышло, его не перевоспитаешь.))))) Тогда в десятом классе мы подняли бунт, сходили к директору, отказались от классного и перешли на самоуправление (!). И, надо сказать, все дела шли отменно. Мы учились хорошо (почти все поступили в вузы, а тогда платного набора не было – только конкурс!), и все общешкольные мероприятия были на нас. И нам до всего было дело. Потому что у нас был такой комсорг. В десятом классе он, впрочем, стал уже секретарем школьной комсомольской организации. Но класс «держал в руках» по-прежнему. Взвалив на себя еще и школу. И ответственность за всех и каждого.

Кстати, я вовсе не хочу рисовать тут какой-то «приглаженный» образ. Нет, он не был ангелом. Он, например, лет с четырнадцати начал курить – как раз тогда, когда неожиданно из ребенка стал взрослым. Ругался матом. Старался, конечно, не делать того и другого при девчонках – но получалось не всегда ))).

А как он бесновался на концертах «Рок-Периферии»! Привыкнув видеть его в школьной форме, мы просто «в осадок выпали», когда он явился на концерт в кожаной куртке, весь обвешанный цепями и браслетами! Очень сдержанный в обычной жизни, скупой на внешнее выражение эмоций, тут он отрывался со всей страстью, на которую, оказывается, был способен!..

Внешность у него была обыкновенная. Только глаза – самые синие, какие я когда-либо видела (для меня это необычно – у меня-то карие). Телосложение – по-мальчишески худощавое. Откуда брались силы – непонятно. Но он никогда не показывал физической усталости.

То есть, он в чем-то был такой, как многие другие. Но – не такой… Понимаете, я не знаю, как описать это ощущение… Полная уверенность, что если бы понадобилось умереть за всех нас вместе или за каждого в отдельности – он умер бы. Он очень твердо умел говорить «да» и «нет», никогда не поддавался чужому влиянию. Никогда не просил помощи, никогда никого не «доставал» придирками или требованиями. Он просто работал сам. Вкалывал. А когда человек ТАК выкладывается – то неудобно не работать вместе с ним.

Вы знаете фильм «Коммунист» 1957 года, с Евгением Урбанским в главной роли? Посмотрите. Ключевой эпизод там: главного героя посылают отыскать эшелон с хлебом, который вышел из Москвы в городок строителей, но пропал где-то по дороге. А люди голодают. Герой находит эшелон на полпути. Оказывается, поезд не может двигаться, так как нет дров для паровоза. А поездная бригада спит в станционном домике. «Подвезут дрова – поедем!» Он им: «У вас же лес кругом!». – «А нам не лес, нам дрова нужны!». И он принимается рубить лес на дрова один, пока они спят. Рубит всю ночь. Наутро бригада выходит и, устыдившись, начинает ему помогать. Рубят весь день до темна. «Всё, шабаш, утром закончим!» Все бросают работу, а он продолжает рубить. Ему говорят: «Сдохнешь ведь!» А он: «Людям хлеб нужен!» И они волей-неволей к нему присоединяются, пока не заготавливают, наконец, столько дров, сколько нужно, чтобы доехать до места. На обратном пути герой погибает в стычке с бандитами. И на его похоронах пожилой машинист паровоза говорит: «Я не знал этого человека. Но я видел, как он рубил дрова…»

Вот и я – видела…

* * *

Прости меня, робкая,
В касаньях неловкая,
Прости, неумелая,
По-детски несмелая.
Прости, непорочная,
Хрустально-непрочная,
Немая, лучистая,
Как облако, чистая,
Любовь моя первая,
Любовь моя первая…

Теперь, собственно, о любви. Я любила его. Самой чистой любовью. Если я вообще знаю, что такое любовь – то это была она. Но он о моей любви не знал. Мы с ним мало общались в школе в старших классах, держались натянуто, стеснялись друг друга. Я просто смотрела на него со стороны.

Когда подошло время школьного выпускного вечера, я поняла, что мы расстаемся. Грусть по этому поводу была, но светлая. Мне ведь от него ничего было не нужно. Я просто хотела, чтобы он узнал… Я его хотела поблагодарить просто за то, что он есть. Ведь ему ни за один его поступок никто толком не сказал «спасибо».

И я ему написала письмо. Объемом с 12-листовую школьную тетрадку. Здесь это письмо я процитировать не могу. Хотя бы потому, что с тех пор не перечитывала (у меня сохранился черновик). Возможно, перечитаю когда-нибудь потом…

Я знаю, что он читал письмо. И «с меня довольно сего сознанья» (с). Он сказал об этом пару растерянных слов моей подруге. Я в письме запретила ему как-либо отвечать и вообще упоминать об этом, если мы когда-нибудь встретимся…

* * *

Несколько лет назад в нашей школе был вечер встречи выпускников. Юбилейный. Тридцать лет школе и двадцать – со времени нашего выпуска. Наших собралась довольно большая компания.

Свою первую любовь я видела на протяжении этих лет, но совсем нечасто. Ну, и вечеров встречи было несколько. Но этот запомнился особенно.

Мне хотелось понять, изменился ли он, ведь всё изменилось – страна, люди, жизнь. Рынок диктует свои законы: каждый за себя!

Я смотрю на него: внешне – практически все тот же. Ну, видно, что не мальчик, но совершенно не постарел, в отличие от большинства одноклассников. А изменился ли внутренне?

Нет. И опять смотрю, и опять изумляюсь: ну, не бывает таких людей! Но он – есть.

И опять не знаю, как это выразить словами… Как же иногда слова беспомощны!.. Вот мы сидим в школьном классе. Администрация школы разрешила организовать застолье. Все ждут, что он скажет, будто и не прошло двадцати лет. Он собирает парней, они отправляются в магазин за выпивкой-закуской. Пока он не убедится, что у всех все есть – он не сядет за стол. Приходит кто-нибудь опоздавший – он молча встает и уступает свое место. Приходит следующий – он снова делает то же самое. Да сиди ты уже, ведь все взрослые люди, найдут они, куда сесть! Нет, бесполезно. Придет десятый, двадцатый – он и ему уступит. Любая просьба любого из нас воспринимается как обращенная лично к нему. Если школьному начальству или учителям что-то требуется от нашей компании (состоящей, кстати, из выпускников двух параллельных классов – «А» и «Б») – он принимает это на свой счет и тут же делает все, что нужно. Во всем этом нет никакой суеты, а, опять же, столько внутреннего достоинства, что невозможно не отнестись к этому с уважением.

Общим разговором тоже руководит он, прося каждого рассказать, как у того сложилась жизнь.

Заканчивается время, отведенное для вечера в школе. Надо уходить. Все опять смотрят на него. «Так, все собираемся и едем в такое-то кафе!». Он умудряется отправить всех на машинах или на такси из школы, проследить, чтобы каждый уехал, потом едет туда сам, на своей машине (оговорюсь – он не пил). На месте он оказывается каким-то образом раньше других и каждого встречает на крыльце. В кафе опять – он не сядет, пока все не сядут. Апофеоз – когда он собирается рассчитаться один за всех! Слава богу, на это обратила внимание одна из девчонок и крикнула парням, чтобы они не дали ему этого сделать! И те его удерживали практически силой, пока мы собрали нужную сумму и передали официанту…

Его самого жизнь не балует. Но об этом я говорить не хочу, да и вряд ли имею право. Он живет достойно. И, в то же время – обыкновенно. Семья, работа…

Тогда, на вечере встречи, мы с ним впервые ненадолго оставались одни. Впервые разговаривали просто о жизни. И впервые обнялись. Двадцать лет спустя…

Прости, окрылённая,
С другим разделённая,
Словами бездумными,
Годами безумными.
Прости меня, ладная,
В признаньях нескладная.
Прости меня, грешную,
Храни меня прежнюю.
Любовь моя первая,
Любовь моя первая…